12 ноября 1956 года Владимир Набоков написал «О книге, озаглавленной «Лолита»

Засушите меня как цветок в этой книге на сотой странице
Застрелите меня на контрольных следах у советской границы
Из стихов Сергея Чудакова

В 1955 году «Лолита», отвергнутая американскими издателями, вышла в Париже, в одиозной «Олимпии Пресс». Так случилось, что «Лолиту» прочитал Грэм Грин, пришел в восторг и назвал книгу в числе трех лучших книг 1955 года в «The Sunday Times». Другой англичанин, редактор «The Sunday Express» Джон Гордон, наоборот, назвал «Лолиту» «мерзкой книжонкой» и обвинил Грина и «The Sunday Times» в пропаганде порнографии.

Вокруг романа поднялся невероятный шум – одни были pro, другие резко contra. Забавный штришок: Адольф Эйхман, ожидавший смертного приговора в иерусалимской тюрьме, прочитал «Лолиту» и воскликнул: «Отвратительная книга!» (интересно, кому в голову пришло дать ему роман?). Из библиотек Англии «Лолиту» вычистили. Во Франции запретили.

Оправдание искусства

В США защитники романа решили дать отрывки в серьезном журнале – чтобы подготовить почву для издания книги и для защиты на случай судебного иска. Тогда-то Набоков и написал эссе «О книге, озаглавленной «Лолита». Оно было опубликовано в «The Anchor Review» (1957, №2) как сопровождение фрагментов из «Лолиты», а потом входило послесловием во все издания романа.

Конечно, Набоков вполне осознавал, чем чреват выход «Лолиты» на люди, и опасался, что из-за этого он может лишиться места преподавателя в Корнельском университете. Поэтому он хотел издать «Лолиту» под псевдонимом Vivian Darkbloom (анаграмма его имени и второстепенный персонаж в романе; в русской версии – Вивиан Дамор-Блок). Но издатель уговорил, писатель рискнул. И в конце концов выиграл. Однако прежде пришлось побороться.

Эссе «О книге, озаглавленной «Лолита» (равно как статья Ф. Дьюпи, предваряющая публикацию) должно было опровергнуть обвинения в порнографии, придать роману интеллектуальную респектабельность, уверить публику в нормальности автора и т.п. Что и было, в известной мере, достигнуто. А кроме того, эти несколько страниц стали неиссякаемым источником для будущих набоковских штудий.

Из насмешливого текста можно было узнать о множестве интересных вещей. Например, о том, что Набоков, сочиняя роман, ни к чему не стремился, кроме как отделаться от него. И что «Лолита» «вовсе не буксир, тащащий за собой барку морали». Об обезьянке, которая, научившись рисовать, смогла изобразить только решетку клетки, в которой жила.

О рассказе «Волшебник» с похожим сюжетом. Правда, о том, что в романе «Дар» (1937/38) один противный тип вещает на ту же тему («Вот представьте себе такую историю: старый пес, — но еще в соку, с огнем, с жаждой счастья, — знакомится с вдовицей. А у нее дочка, совсем еще девочка, — знаете, когда еще ничего не оформилось, а уже ходит так, что с ума сойти»), Набоков почему-то не вспомнил.

Зато рассказал о том, как выдумывал Америку (а до этого выдумывал Россию и Западную Европу). Как чуть было не сжег черновик «Лолиты» (дважды!). А также поведал — со знанием дела — о порнографических романах, где сексуальные сцены развиваются крещендо, а «действие сводится к совокуплению шаблонов» Изумительное определение! Кажется, самому Набокову настолько понравилась эта метафора, что он конкретизировал и широко развернул ее в романе «Ада, или Страсть» (1969).

Ну а ещё он напрочь отверг предположение о том, что тема «Лолиты» – «Старая Европа, развращающая молодую Америку» или, наоборот, «Молодая Америка, развращающая старую Европу». И то сказать – ну какой нормальный писатель мыслит символами и аллегориями! И дал еще одно изумительное определение: искусство — это «любознательность, нежность, доброта, стройность». И т.д.

Причуды девиации

В числе прочего в послесловии с усмешечкой сообщалось о неком издателе, предложившем «превратить Лолиту в двенадцатилетнего мальчика, которого Гумберт, теннесийский фермер, соблазняет в амбаре… С полу-внутренними монологами, состоящими из коротких, сильных, «реалистических» фраз («Он парень шалый, «Мы все, я думаю, шалые», «Я думаю, сам господь бог — шалый» и тому подобное)». Издателя, скорее всего, Набоков выдумал. Но выдумал, исходя из латентного гомосексуализма Гумберта Гумберта (он же ГГ).

Ведь особенно возбуждают набоковского теоретика и практика педофилии узкие бедра (не шире, чем у мальчика, да же когда он сидит на корточках), «очаровательные мальчишеские коленки», развинченная, слоняющаяся походка, «медленная мальчишеская улыбка», мальчишеские рубашки и штаны, в которых обычно ходит Лолита. Себя он сравнивает с «бедным Катуллом» (этот, как известно, предпочитал мальчиков).

Не исключено, впрочем, что сексуальные предпочтения ГГ и связанные с ними психические проблемы гораздо запутаннее. «Мой мир был расщеплен, — признается он в начале повествования, — Я чуял присутствие не одного, а двух полов, из коих ни тот, ни другой не был моим; оба были женскими для анатома; для меня же, смотревшего сквозь особую призму чувств, “они были столь же различны между собой, как мечта и мачта”». Что это значит, я не знаю.

Во всяком случае очевидно, что ГГ — сумасшедший. Он все время хочет кого-нибудь убить (и в конце концов убивает Куильти). В анамнезе у него несколько ходок в психиатрическую клинику. Вся его исповедь — не что иное как записки (злобного) сумасшедшего из подполья. И в отношении адекватного воспроизведения того, что было, на этого автора полагаться никак нельзя.

Так, одно из пребываний в психушке отразилось в разорванном сознании ГГ как экспедиция в Арктику. Его рассказ об этой экспедиции — полный, хотя и достаточно подробный бред. («У нас была уйма припасов — комплект Reader’s Digest, мешалка для мороженого, химически клозеты, колпаки из цветной бумаги, чтобы справлять Рождество».) Не был, короче, он ни в какой Арктике!

А чего стоит его рассказ о бывшей жене Валерии: якобы она вместе с новым своим мужем участвовала в каком-то диком эксперименте — они ходили на корточках и питались только бананами. Это тоже фантазии (злобного) сумасшедшего, который не может пережить, что его бросили.

Эти и подобные эпизоды — установка для читателя, напоминание о том, что the medium is the message. Читатель должен быть внимательным и не принимать безоговорочно на веру любые заявления и утверждения ГГ. Ибо истина в них перемешена и с заведомой ложью, и с невольными аберрациями больной психики, к тому же отягощенной частыми возлияниями. И всё пронизано стремлением представить себя в выгодном свете, оправдать.

ГГ всячески старается убедить (присяжных, суд, читателя) в своей честности и адекватности. Приводит, например, страницы своего дневник — вот, дескать, как всё было. Но тут же признается, что настоящий дневник он сжег, а теперь воспроизводит по памяти, уверяя, что всё помнит точно.

Притом ГГ довольно часто проговаривается. Например, утверждает, что Лолиту лишил девственности ее ровесник в летнем лагере. А самого ГГ она якобы совратила. Однако позже он приводит слова Лолиты: она говорит, что он ее изнасиловал. А в конце романа сам ГГ объявляет, что должен понести наказание за растление. Но даже если Лолита и в самом деле занималась сексом с ровесником, это не отменяет всей подлости и жестокости ГГ.

Обманом заманив Лолиту в свои сети, этот утонченный европеец принуждает ее удовлетворять его похоть. За сексуальные услуги особого рода дает ей деньги, однако после оказания услуг деньги отбирает. Без конца подсчитывает, сколько потратил на то или иное мероприятие, призванное развлечь девочку («А за Лолиту уже плати!»). Кстати, повреждение рассудка и мелочная практичность не противоречат друг другу.

The medium is the message. Но порой по каким-то таинственным законам не только противники, но и сторонники романа принимают на веру версию самого ГГ. Верят, например, когда он объявляет: «Я не интересуюсь половыми вопросами». Меж тем половые вопросы — главное, чем он интересуется. Кто-то даже сочувствует ГГ, воспринимает его почти как положительно прекрасного героя, хотя и несчастного. Чья душа мечется в муках из-за невозможности превратить грезу в реальность. О душе Долорес Гейз тогда забывают. Вслед за ГГ называют девочку холодной и распущенной, пошлой и шаблонной, как стандартизированный мир американской сабурбии.

Плотоядность морализаторов

Но посмотрите на девочку — как мучается она, как тошно, как страшно ей под опекой «заботливого папаши»! Обратите внимание и на агрессивную демагогию ГГ, на то, как он лжет, как шантажирует ребенка! К тому же старый павиан морализирует: «Придет день, милая Ло, когда ты поймешь [… ] гармонию и красоту чисто духовных отношений». После очередного соития с ребенком, которое он стыдливо (и благоразумно) обозначает словом «операция», рассуждения звучат чудовищно: «Лолита все еще доодевалась, беспорядочно возясь и ругая меня такими слова ми, какие, по-моему, девочкам не полагается знать, а подавно употреблять». Впрочем, плотоядность морализаторов — медицинский факт.

Гумберт-морализатор — гениальная находка Набокова. Равно как и Гумберт-эстет, который с непревзойденным сарказмом обрушивается на эту самую сабурбию, на «мерзкие журнальчики», на распущенность американских школьников и т.п., противопоставляя всему этому мир «настоящих предметов» — искусство, поэзию. На самом деле весь эстетизм ГГ, всё его подтасованное литературоведение — пошлость и гадость. Правда, выписанные с особым блеском.

Принято умиляться, когда этот похотливый козел вдруг понимает, что беременная, утратившая нимфеточную прелесть Лолита нужна ему. Что он её — любит. Действительно, трогательно. Но тут стоит оглянуться и зайти в главку 3 части II — туда, где ГГ мечтает о том, как заставит повзрослевшую Лолиту «произвести изящнейшую нимфетку с моей кровью в жилах, Лолиту Вторую». И даже замахивается на еще более далекое будущее, где видит «странноватого, нежного, слюнявого д-ра Гумберта, упражняющегося на бесконечно прелестной Лолите Третьей в «искусстве быть дедом»… Если бы Лолита согласилась соединить с ГГ свою судьбу, что бы победило — «свет в [его] душе» или «огонь в [его] чреслах»?

ГГ так трогательно жалеет Лолиту, так клеймит себя, называет себя «пятиногим чудовищем» и т.п. Но даже «на самой вершине этой страдальческой бескорыстной нежности» не отказывается от удовлетворения своей похоти. Его красноречие и велеречивость резко контрастируют с тем, что он делает с Лолитой (кстати, преступники, приговоренные к пожизненному наказанию, тоже рассуждают красиво и правильно).

В общем, ГГ — это точь-в-точь маньяк-педофил из анекдота. «Вижу, девочка… Маленькая, худенькая, вся дрожит от страха. И так мне её жалко стало… Ебу и плачу, ебу и плачу…». Такая вот парадигма.

Цель рискованного и гениально исполненного Набоковым кунштюка в том, чтобы нормальный читатель сумел разглядеть в увертках больного рассудка Гумберта осколки истины. А истина проста: ГГ — «жестокий и тщеславный негодяй, ухитряющийся выглядеть трогательным» — так говорил Набоков. Ну а читатель специальный может, конечно, повестись на гумбертовское красноречие и объявить «Лолиту» пропагандой педофилии, как недавно сделал протоиерей Всеволод Чаплин.

А самый, может быть, главный message этого удивительного романа такой — слова ничего не значат. Или точнее: слова — самые прекрасные и восхитительные! — могут ничего не значить. Слова о любви могут ничего не значить. Да и любовь может ничего не значить…

Вся штука в том, что Набоков был абсолютно нормальным человеком. И поэтому рассчитывал на «нежное сострадание к Лолите». Он говорил, что в списке тех его персонажей, кем он по-человечески восхищается, второе место (после профессора Пнина) занимает Лолита. Он хотел показать необыкновенную девушку, которая преодолевает свой удел единственным способом, который ей оставили…

Посмотрим же на Долорес Гейз глазами не Гумберта Гумберта, но Владимира Набокова. Это, по крайней мере, будет справедливо.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>